но к сцене. Зрители были полностью заинтригованы. Тут вышел м-р де Зальцманн с мольбертом и большими листами белой бумаги, а мадам де Гартманн вновь заняла место в зале. Орейдж сказал: «Мы вас просим сообщить, таким же образом, о любом создании, от мельчайшего микроба до самого крупного зверя, существующем сейчас или в доисторическое время, - будь то рыба, зверь или птица, - ученице, сидящей с вами. Она передаст это художнику на сцене, и он его нарисует». После этого м-р де Зальцманн с поразительной быстротой и точностью делал наброски животных и т.п. На этом демонстрация сегодняшнего вечера, длившаяся около четырех часов, подошла к концу.
Фокусы и полуфокусы привели меня в полное замешательство. В качестве «представления» они были гораздо труднее многого из того, что я видел в исполнении профессионалов. Можно было подумать, что ученики прошли курс магии; однако я испытал некоторое облегчение и изумление, когда увидел среди учеников двух своих знакомых еще по лондонскому клубу в 1917 году. И, тем не менее, это напоминало магию; как оказалось впоследствии, это и была магия - только настоящая магия.
Пока мы направлялись к выходу, я вспомнил, что демонстрация «настоящих явлений» не состоялась, и стал
раздумывать, почему это так. Лишь гораздо позже, многому научившись, я понял, что тогда действительно была весьма определенная демонстрация настоящих явлений.
В последующие дни я не мог ни о чем думать, кроме этих танцев и музыки; я никак не мог привыкнуть к чувству, что я нашел то, что так долго искал. Мысленно я возвращался к Христианину из «Путешествия пилигрима из сего мира в следующий», что было довольно естественно, поскольку моя семья воспитывалась на Джоне Бэньяне и на Библии, а родственники со стороны моей матери были земляками Бэньяна. Когда я был ребенком, его персонажи казались мне жителями соседней деревни. Я знал книгу почти наизусть, и, когда я воспроизводил ее в памяти, мне пришел на ум следующий отрывок:
И вот я увидел во сне, что большая дорога, по которой должен был подняться Христианин, была огорожена с обеих сторон стеной, и эта стена называлась Спасением. И по этой дороге вверх шел нагруженный Христианин, с большим трудом шел он, ибо на его спине была его ноша. Шел он так, пока не достиг небольшого возвышения, на котором стоял крест, а под ним, у основания возвышения, - гробница. И вот я увидел в своем сне, что когда Христианин поднялся к кресту, ноша его сорвалась с его плеч и упала, и покатилась, переворачиваясь, пока не достигла гробницы и исчезла в ее пасти и Я уже больше ее не видел. Христианин же был радостен и весел и сказал с облегчением: «Своей печалью Он подарил мне отдых, своей смертью дал мне жизнь». И он стоял некоторое время и дивился, ибо очень странно было для него, что вид креста избавил его от ноши. Он-смотрел на него до тех пор, пока ручьи слез не покатились по его щекам.
Я подошел к концу своих поисков. Да, но паломничество только началось.
Полтора дня нью-йоркские газеты отводили значительное место на своих страницах сообщениям о представлении. Одна из низкопробных воскресных газет посвятила ему две страницы, сопровождаемые снимками и фантастическими заголовками. Одна из статей была озаглавлена: «Великий Гармонизатор производит настройку». Другая, якобы описывающая жизнь в Приере, рассказывала о том, как ученики обычно собираются в полночь на большой лужайке и начинают дикий танец, а в самом разгаре среди них появляется Гурджиев с криками: «Танцуйте! Танцуйте! Танцуйте ради свободы!» Всегда найдутся журналисты, готовые вывалять в грязи самые благородные идеи ради того, чтобы подать сенсацию для воскресного читателя.
Но несмотря на сенсационные статьи, последующие демонстрации нашли дорогу к действительно думающим людям. Повсюду среди, как говорится, «занятых делом» или обсуждающих что-либо людей, темой для разговоров стало: «Вы видели танцы Гурджиева?» Некоторые говорили, что учеников загипнотизировали, другие - что те были запуганы, потому что никогда не улыбались; третьи жаловались, что танцы нельзя подогнать ни под какую категорию, чтобы можно было навесить ярлык и писать статьи о них или о «системе». Никто не получал удовлетворения, объясняя другим, что это такое. Это раздражало часть интеллигенции и вызвало бы насмешки с их стороны, если бы не высокое положение старших учеников Гурджиева. Орейдж обладал международной литературной репутацией, о м-ре де Заль-цманне Гордон Крэйг сказал, что в освещении сцены в сценических постановках тот разбирался лучше, чем кто-либо в Западном мире. Де Гартманн был перворазрядным музыкантом, а доктор Стьернвал был известным в России психиатром. Также и три молодые ученицы - англичанка, армянка и черногорка - числились среди лучших в Европе танцовщиц. Кто-то как-то сказал: «В системе должно быть нечто такое, что побуждает следовать за Гурджиевым столь разнообразные таланты». С другой стороны, один лондонец, читатель журнала «Нью Эйдж», сказал мне: «Грустно смотреть на то, как такой человек, как Орейдж, с его репутацией и дарованием, отказывается от своей литературной жизни в Лондоне, чтобы последовать за шарлатаном!» Одна леди, рассказывая мне о представлении, заявила: «Я полагаю, что м-р Гурджиев живет с Кэтрин Мэнсфилд в лесу под Фонтенбло и они зовут себя «лесными любовниками».
Мой первый личный контакт с Гурджиевым имел место за день или за два до представления. Я разговаривал с Джейн Хин, которая пришла в магазин, где я работал. Вместе с Маргарет Андерсон она редактировала и издавала журнал «Литтл ревю», который если и не являлся американским эквивалентом английского «Нью Эйдж», то имел сходные цели. Несколько минут спустя после ее ухода вошли Орейдж и д-р Стьернвал. В присутствий этих зрелых людей я сразу почувствовал себя зеленым юнцом. Вскоре я сделал другое, еще более разительное сравнение: прибыл Гурджиев, выглядевший очень необычно в своем черном пальто с каракулевым воротником и в каракулевой шапке. С искоркой, вспыхивающей в глазах, он принялся шутить с остальными. Затем он обошел кругом и очутился рядом со мной. Я оглянулся и был поражен выражением его глаз, глубиной заключенного в них понимания и сострадания. Он излучал огромную силу и «бытие», каких я не встречал ни у одного человека во всех моих путешествиях, и я видел, что по сравнению с ним д-р Стьернвал и Орейдж казались неопытными юношами.
Я чувствовал себя немного неловко и, как я имел обыкновение в таких случаях, пытался завести разговор. Подобрав экземпляр книги Успенского, я спросил: «М-р Гурджиев, вы читали это?» Он сделал рукой отрицательный жест и сказал: «Очень трудно». Я понял это в смысле, -трудно для него. Тогда я сказал: «М-р Гурджиев, я бы хотел, если у вас есть место, поехать к вам в Институт и работать там». Он ответил: «Места достаточно. Но необходимо также думать о жизни. Много молодых людей в Институте учатся для жизни. Один будет инженером. Он учится получать бумагу. В жизни очень необходима бумага».
Он посмотрел на меня как на юношу, погруженного в мечты, — мечты мысли, мечты чувства, мечты о женщинах, - которому жизнь в обществе, освобожденная от ответственности, кажется весьма подходящей, по крайней мере, для одной части моего существа. Это был единственный случай, когда я пытался говорить с Гурджиевым о книгах.
Я был разочарован тем, что интерес к идеям Института высказал только один из моих друзей среди интеллектуалов Кротона. Этим исключением явился художник Бордмен Робинсон. «Левые» были глухо враждебны. Но левые всегда настроены против идей, ставящих своей целью изменение внутреннего состояния человека. Они хотят изменять внешние условия, результаты. «Измените внешние формы правления, и все будет хорошо». «Лучшее еще впереди». Счастье для них находится в будущем. Но как сказал Поуп: Надежда вечно жива в человеческой груди; Нет для человека блаженства, оно всегда грядет.
Я говорю об этом потому, что до того времени я жил среди «интеллигенции», разделял ее воззрения и был на пути к тому, чтобы стать закостеневшим в своих устарелых понятиях интеллектуалом.
Почти каждый вечер Гурджиев встречался с группами людей. Он не читал лекций в обычном понимании, а вел непринужденные беседы, состоявшие, главным образом, из вопросов и ответов. Как-то раз, во время встречи на квартире у Джейн Хип, мне было трудно удерживать свое внимание на разговоре; оно беспрерывно обращалось на приятную молодую женщину, сидящую недалеко от меня: и я испытал легкое потрясение, когда в ответ на чей-то вопрос Гурджиев заговорил о сне и о внимании. Указав на меня, он сказал: «Этот молодой человек, например, не обладает вниманием; более чем на три четверти он спит». Я очнулся от своих грез и стал внимательно относиться к происходящей беседе.
Кто-то спросил его: «Как мы можем добиться внимательности?» Он сказал (я не буду пытаться, за исключением
некоторых случаев, воспроизводить его ломаный английский язык): «Вообще, вниманием обладают немногие люди. Внимание можно разделить на две или на три части. В этой работе вы должны попробовать добиться внимательности. Только когда вы добьетесь внимательности, вы сможете начать наблюдать над собой и познавать себя. Вы должны начинать с малого».
«С чего же мы должны начинать?»
Гурджиев: «У вас нервные, беспокойные движения, заставляющие людей считать вас недотепой и думать, что вы не имеете власти над собой. Первым делом вам надо видеть эти движения и останавливать их. Если вы работаете в группе, это может помочь; даже ваша семья может помочь вам. Тогда вы сможете прекратить эти беспокойные движения. Сделайте это своей целью, и тогда потом вам, возможно, удастся добиться внимательности. Это пример делания. Всякий, когда он приступает к этой работе, хочет начать с больших дел. Если вы начнете с больших дел, вы никогда ничего не сделаете. Начните сперва с малого. Если вы хотите играть мелодии и начнете играть их без большой практики, вы никогда не сумеете сыграть настоящие мелодии, а своей игрой доведете людей до того, что они вас возненавидят. То же самое и с психологией. Чтобы добиться чего-то реального, необходимы длительная практика и большой труд. Сперва попробуйте выполнить небольшие задачи. Если вы сразу нацелитесь на большие дела, вы никогда ничего не сделаете или ничем не станете. Ваши же действия будут раздражать людей и вызовут у них ненависть к вам».
Примерно в середине января 1924 года я пришел на встречу в студии О'Нила и застал там несколько человек, уже занявших места перед началом беседы. Это были хорошо обеспеченные люди, интересовавшиеся современным искусством, музыкой и идеями. Встреча была назначена на девять, но когда мы увидели Гурджиева, было около десяти. Он вышел из другой комнаты, одетый в серый костюм и пару
старых мягких комнатных туфель, держа в руках большую печеную картофелину. Наступило ледяное молчание. Он уселся на край низкого помоста напротив нас и принялся за еду. Он как будто играл роль добродушного джентльмена средних лет на вечеринке. Он пошутил, и довольно напряженная атмосфера рассеялась от взрыва смеха. После нескольких замечаний он переменил тон и сказал: «Может быть, у кого-нибудь есть вопросы?»
Первый вопрос был такой: «Объясните, пожалуйста, Закон Трех».
Гурджиев ответил: «Возьмите простую вещь - хлеб. У вас есть мука, у вас есть вода. Вы смешиваете. Необходима третья вещь - жар, и тогда у вас будет хлеб. Так и во всем. Необходимы три силы, три принципа. Тогда у вас будет результат».
Другой вопрос: «Это кажется довольно глупым вопросом, но в чем, по-вашему, разница между мужчинами и женщинами?»
Гурджиев: «В общем, у мужчин больше развит ум, у женщины больше развиты чувства. Мужчины логичны, женщины не логичны. Мужчинам следует учиться больше чувствовать, женщинам - больше думать. Вы должны мыслить, чувствовать и ощущать какую-нибудь вещь прежде, чем она станет для вас реальной».
По поводу ощущения: вы не знаете, что такое «ощущение». Вы часто ошибочно принимаете ощущение за чувство и чувство за ощущение. Вы должны научиться распознавать, когда вы думаете, когда вы чувствуете и когда вы ощущаете. Необходимы три процесса, и необходима большая работа для понимания».
Вопрос. «Что такое страдание? Я имею в виду не физическую боль, а страдание, влияющее на чувства и разум. Возможно это эмоциональное и духовное страдание, когда для них часто нет видимой причины».
Гурджиев:. «Есть разные виды страданий. Вообще, каждый страдает. Но большей частью ваше страдание - механическое. Есть две реки жизни. В первой реке страдание пассивное и бессознательное. Во второй реке страдание «произвольное», что отличает его и придает ему большую ценность. Большая часть ваших теперешних страданий проистекает из-за ваших мозолей, или потому, что кто-то наступает на них. Чтобы добраться до второй реки, вы должны все оставить позади».
Вопрос: «Скажите, какое место в вашей системе занимает любовь?»
Гурджиевг. «С обычной любовью идет ненависть. Сегодня я люблю вас, на следующей неделе, или в следующий час, или в следующую минуту я вас ненавижу. Тот, кто действительно может любить, может быть; тот, кто может быть, может делать; тот, кто может делать, есть. В нашем теперешнем состоянии мы не способны любить. Мы любим, потому что что-то в нас сочетается с эманациями другого человека; это запускает приятные ассоциации, - возможно, в силу химико-физических эманации из инстинктивного центра, эмоционального центра или интеллектуального центра; или это может происходить под влиянием внешней формы; или вызвано чувствами, — я вас люблю, поскольку вы любите меня или поскольку вы меня не любите; внушением со стороны других; из жалости; и по многим другим причинам, субъективным и эгоистическим. Мы позволяем на себя влиять. Мы проецируем свои чувства на других. Гнев рождает гнев. Мы получаем то, что даем. Все привлекает или отталкивает. Есть половая любовь, которую обыкновенно и понй'-мают как «любовь» между мужчинами и женщинами, - когда она исчезает, мужчина и женщина больше не «любят» друг друга. Есть любовь чувства, которая вызывает свою противоположность и заставляет людей страдать. Позднее мы поговорим о сознательной любви>>.
В ответ на другой вопрос он сказал: «Все живое нуждается в любви. Коровы дают больше молока, а куры несут больше яиц, когда их любят хозяева. У разных сеятелей получаются разные результаты. Сильные люди своей ненавистью способны иссушить растения и даже губить других людей. Начните с любви к растениям и животным, и тогда, возможно, вы научитесь любить людей».
«Да, - сказал задавший вопрос, - но что же такое любовь? Мы все время твердили о ней, но когда я спрашиваю себя, то не нахожу ответа. Быть может желать кому-нибудь добра и значит любить его. Но разве я знаю, что для людей хорошо? Даже для своих собственных детей — иной раз, когда я за что-то боролся, как мне казалось, для их блага, выходило совсем наоборот».
Гурджиевг. «Когда вы знаете, что вы не знаете, это уже много. Вы придете в группы, и мы позднее поговорим об этом».
Вопрос: «Почему так происходит, что мужчин столь притягивают женщины, заставляющие их страдать? И, разумеется, то же самое у женщин по отношению к мужчинам?»
Гурджиевг. «Обдумайте то, что я сказал насчет любви чувствовать «
На встречах я всегда испытывал чувство удовольствия, слушая Гурджиева, и у меня было ощущение, словно я был уже «на пути» и в состоянии «делать» что-либо и что с этого момента я совершенно переменюсь; но на следующий день я опять сбивался на старую колею. В глубине души я знал, что он говорил истину, которую я так давно жаждал услышать; но для себя, в жизни, у меня стало складываться некоторое представление о трудности «делания» чего-нибудь. Хотя я «чувствовал», что это истина, я не «понимал».
Я говорил с Орейджем о своих затруднениях при воспоминании сказанного на встречах и о трудности делания чего-нибудь. Он ответил: «Для вас еще не пришло время «делать». Необходимо размышлять обо всем, что говорит Гурджиев,
учиться и Готовиться». Я спросил: «Что такое размышление?» Он ответил: «В одном из аспектов это обдумывание с помощью мыслительной части каждого центра - интеллектуального, эмоционального и двигательного. В Новом Завете сказано: «Мария размышляла обо всем этом в своем сердце». Это означает - повторяла, взвешивала». Когда я попробовал размышлять, то осознал, что никогда ни о чем не «размышлял». Я только перемалывал что-то частью своих эмоций. Так, вспоминая слова Гурджиева обо мне, я стал воскрешать в памяти то, что я слышал о сне; «Спящий, пробудись!» -говорит пророк; «Ныне Христос воскрес из мертвых и стал первыми плодами тех, что спали», - говорил Павел. Согласно суфийской традиции, Христос, воскресший в облике Иисуса, поехал в Иерусалим на Осле Желания. В «Махабхарате» одного из великих героев зовут «Победитель сна». Греки говорили о теле как о могиле души, а в православной церкви на пасху поют: «Христос воскрес из мертвых. Он победил смерть смертию и дал жизнь тем, что были в могиле». Эта идея отразилась в поэзии. Один поэт эпохи Тюдоров писал:
Всю ночь звонкоголосый шантеклер,
Возвещающий день трубач,
Хлопает крыльями и громко кричит:
«Смертные! Смертные! Проснитесь! Встаньте!» Петушиный крик, по мне один из самых сладостных звуков в природе, - часто связывается с пробуждением. Пруденци 'сказал: «По крику петуха Христос восстал из преисподней». А Петр, когда пропел петух, «вспомнил» себя. Эту же идею можно найти в сказках. Она присутствует в «Спящей красавице». В каждом из нас есть нечто спящее, ожидающее пробуждения от поцелуя истинного учения. В некоторых детских стишках также приводится эта мысль: «маленький мальчик голубой, который под стогом сена крепко спал». Суфийский поэт Аттар в «Речи птиц» говорит о «сне, который заполняет вашу жизнь».
В результате бесед и демонстраций я стал постепенно сознавать, насколько глубок был мой сон. Первое указание на какие-то изменения во мне, в моем подсознании, пришло во сне.
Начиная с ноября 1917 года, когда после ранения на Сомме я освободился о.т военной службы по инвалидности, меня неотступно преследовало сновидение, повторявшееся каждые несколько дней.
В этом сне я видел себя опять в армии, идущим в бой, казалось, на верную смерть; часто меня убивали и, падая, я просыпался. События всегда сопровождались чувством удивления, смешанного с подавленностью, отчаянием и сожалением, что я позволил еще раз втянуть себя в эту ужасную безвыходную ситуацию. Все чувства страха, безнадежности и отчаяния сжимались в несколько секунд непосредственно перед пробуждением. Сон был настолько реален, что я испытывал чувство огромного облегчения, когда спустя две-три минуты окончательно приходил в себя. Продолжительный и дорогостоящий курс психоанализа не произвел длительного эффекта. Пока я был с психоаналитиком, я освобождался от своих страхов, так как переносил свое страдание на него. Как только я покидал его, страх возвращался. В качестве одного из результатов психоанализа я обнаружил, что сны бывают так же часто обусловлены страхом и предчувствиями, деньгами и желудком, как и половым влечением. Обычный психоанализ подобен выпрямлению куска скрученной стали: если его отпустить, он примет прежнюю форму. Необходим процесс ( отпуска) и закалки. По-видимому, система Гурджиева содержала технику такого отпуска и закалки.
После нескольких недель посещения встреч и демонстраций у меня повторился сон, о котором я говорил. Я был в армии, угнетенный и подавленный, полный упреков к себе за то, что опять попал в ту невыносимую ситуацию, из которой, казалось, не было выхода. Мы шли в сражение, как на бойню.
На войне - да и в нашем бодрствующем состоянии - природой обычно предусмотрены буферы между эмоциями страха и перспективой болезненных ран, страдания и смерти; но во сне буферы устраняются, и я в своих снах страдал от ужасов войны, как она есть на самом деле. Теперь же, во сне, что-то стало меняться, и я оказался вне армии. Я находился на высоком месте: было темно, но в сумраке я мог разглядеть внизу армию, уходящую без меня, и мной овладело чувство огромного облегчения. Позади меня струился свет, в котором я неясно различал фигуры двух людей. Я оглянулся и увидел Гурджиева с Орейджем; один из них сказал: «Путь к бегству?» Затем я проснулся.
Повторяющийся сон никогда не оставлял меня совершенно, но понемногу стал менее мучительным, и в нем всегда находился выход; со временем он сопровождался лишь чувством смутного беспокойства. Возможно, я не хотел забыть его полностью; возможно, я хотел помнить то состояние сна, в котором я пребывал, когда принес себя в жертву Молоху, Кали, Шиве - разрушителю, Марсу или как бы там ни называли люди силу разрушения.
Демонстрации движений и танцев продолжались - в Нейборхуд Плейхауз, в церкви св.Марка в Бауэри и в Карнеджи Холле. В Нейборхуд Плейхауз читался отрывок, ставший предисловием «от автора» в «Рассказах Баалзебу-ба», в котором он говорит о «Веке Жизни»; здесь же, по окончании одной из демонстраций, когда ученики покидали сцену, Гурджиев вызвал одну из девушек, изящную и превосходную танцовщицу, и во всеуслышание сделал ей выговор. Он сказал: «Вы портите мою работу. Вы танцуете для себя, а не для меня». Когда она стала оправдываться, он махнул рукой и удалился. Я был несколько шокирован; но зато это заставило меня почувствовать связь между системой Гурджиева и христианской идеей все делать во славу Божию, идеей работы для собственного внутреннего бытия и для славы Божией.
В феврале я сопровождал Орейджа в Бостон, где ему нужно было произвести необходимые приготовления для демонстрации и возможного образования группы. Я надеялся принести пользу, так как знал влиятельных людей в Бостоне и Кембридже (штат Массачусетс). Когда я в 1919 году оказался в Кембридже, у меня была идея получить степень по английской литературе и психологии; но при моем тогдашнем состоянии разочарования и смятенности, вызванном войной, мне было трудно посвятить себя научным занятиям. Сидя однажды в библиотеке Уайденера, я подумал, что освоение одной школы в психологии займет три года, а таких школ было несколько, причем каждая специализировалась только по одному аспекту человеческой психики. Потребуются годы, чтобы изучить все хорошо известные школы и таким образом составить полную картину человека. Узнаю ли я тогда немного больше о себе и о других людях? Что-то подсказывало мне, что этого не будет; то же касалось и академических исследований по литературе. Культура как самоцель больше меня не интересовала. Я отказался от идеи научной работы в Гарварде и продолжил свое кругосветное паломничество. Но я завязал дружбу с Чарльзом Таунсендом Коплендом, которая возобновилась во время моего второго посещения Америки. Он был профессором и известной в обществе фигурой,но также отличался человеческой теплотой. Я рассказал о нем Орейджу как о человеке, могущем быть полезным. «Сомневаюсь, - ответил Орейдж. - Я встречал только одного профессора, интересующегося настоящими идеями - французского профессора Дени Сора. Даже бизнесмены проявляют большую заинтересованность, чем профессора, ученые или писатели».
Никто из упомянутых мною «влиятельных людей» не проявил ни малейшего интереса к Гурджиеву, которого (они) сочли просто еще одним эксцентричным философом Европы.
Совместное пребывание в Бостоне с Орейджем дало мне возможность поговорить с ним и узнать его. В ответ на мой
вопрос, о цели посещения Америки Гурджиевым, он сказал: «Демонстрации, встречи и беседы являются в некотором роде закинутой сетью. Из сотен людей, которым доведется на них присутствовать, только немногие, неудовлетворенные собой и жизнью, почувствуют, что у нас есть то, что они ищут. Это не обязательно означает, что эти немногие окажутся «несчастными» людьми. Они могут вести активную жизнь, быть обеспеченными материально и занимать хорошее положение, но они почувствуют, что вне круга обыденного существования есть что-то еще. Другими словами, есть люди, обладающие магическим центром или его зачатками; это люди, способные работать над собой. Остальное человечество, не испытывающее потребности, ничего и не предпримет. На самом деле мы предлагаем людям возможность обрести цель в жизни, использовать свои страдания - неудовлетворенность, которую они ощущают, - для их собственного блага. Сколько народу воспользуется ею? Увидим».
«Вы были не удовлетворены собой и жизнью, когда встретили Гурджиева?» - спросил я.
«Да, действительно, я уже начинал разочаровываться в чисто литературной и культурной жизни, когда встретил Успенского, навестившего меня незадолго до 1914 года. Мне становилось все труднее и труднее заставлять себя писать еженедельные заметки в «Нью Эйдж». Я испытывал глубокое разочарование при мысли о том, что моя интеллектуальная жизнь.с которой связывали все, что было высшего и лучшего в Западной культуре, не вела меня никуда. Как тогда выражались «Я не нашел бога».
«Значит, вы знали Успенского до того,-как он встретил Гурджиева? »
«Да. Я переписывался с Успенским, когда тот был журналистом в России, в 1914 году. Когда там произошла революция, я связал его с м-ром Ф.С.Пиндером, британским официальным представителем в Екатеринодаре. Успенский оказался в стесненных обстоятельствах, и Пиндер дал ему
работу в своем штате. Вряд ли британское правительство платило ему жалованье, и я уверен, что Пиндер выплачивал его из собственного кармана. Когда Успенский во второй раз приехал в Англию, он навестил меня. Я вошел в контакт с некоторыми писателями, врачами, психологами и другими, и в студии леди Розермир в Сент Джонс Вуд устроили встречи. Успенский нашел то, что я искал. Но после первого посещения Гурджиевым группы Успенского я знал, что учителем был Гурджиев.
Впоследствии я продал «Нью Эйдж», оставил свою литературную жизнь и группы Успенского и уехал в Фонтенбло. Мои первые недели в Приере были неделями подлинного страдания. Мне сказали копать, а поскольку у меня годами не было настоящего упражнения, я так сильно страдал физически, что обычно уходил в свою комнату, похожую на келью, и буквально плакал от усталости. Никто, даже Гурджиев, не подходил ко мне. Я спрашивал себя: «Разве для этого я отказался от всей своей прежней жизни?» По крайней мере, тогда у меня что-то было. Что же у меня есть теперь?» Когда я дошел до полного отчаяния, чувствуя, что больше не выдержу, я дал себе зарок сделать дополнительное усилие, и тут же что-то во мне переменилось. Вскоре мне стал нравиться тяжелый труд, и неделю спустя ко мне подошел Гурджиев и сказал: «Теперь, Орейдж, я думаю, хватит копать. Пойдемте в кафе и выпьем кофе». С этого момента все стало меняться. Это было мое первое посвящение. Все прежнее миновало».
Таков (был) Орейдж, который благодаря своему журналу «Нью Эйдж» являлся сосредоточением всего наилучшего во всех ответвлениях современной мысли того периода, в журнале которого были рады писать бесплатно такие люди, как Честертон, Беллок, Шоу, Уэллс и Арнольд Беннетт, о котором Т.С.Эллист сказал,что он был лучшим литературным критиком своего времени.
Я узнал от Орейджа, что Гурджиев во время своего визита в Лондон к Успенскому взял с собой Ф.С.Пиндера в качестве переводчика. Успенский не соглашался с некоторыми толкованиями Пиндера, но Гурджиев на них настаивал. Он считал Успенского слишком умозрительным, слишком сильно упирающим на теории и слишком мало — на практическую работу. Впоследствии из английских учеников в Приере остались только Орейдж, Пиндер и несколько других; остальные вернулись в Лондон. Среди учеников Успенского был некий м-р Дж.Г.Беннетт, который пробыл в Приере несколько дней; он встретился с Гурджиевым еще раз незадолго до его смерти в 1949 году. М-р Роуленд Кении, первый редактор «Дейли Геральд» 1912 года, вместе со своей женой также пробыл некоторое время в Приере.
Орейдж сказал, что он был благодарен Успенскому за его посредничество при встрече с Гурджиевым, так как «только тогда он стал проводить различие между знанием и пониманием». Орейдж добавил: «Успенский воплощал для меня знание; Гурджиев - понимание, хотя, разумеется, у Гурджи-ева также было и все знание».
Ф.С.Пиндер, также не имевший сомнений относительно Гурджиева как учителя, был по профессии инженером-строителем. После встречи Пиндера с Успенским в Екатери-нодаре большевики заключили его в тюрьму и приговорили к смертной казни. Во время своего заключения он совершенствовался в русском языке.В конце концов его освободили, и после войны он был награжден орденом Британской Империи (О.В.Е.). Любопытно отметить, кстати, что эти трое - Орейдж, Пиндер и Кении - замечательные люди в подлинном смысле слова, люди понимания, — получили, как и я, свой «недостаток образования», как они выражались, в начальной школе или школах-пансионатах, ныне муниципальных.
Человеку выпадает большая удача, когда он может располагать дружбой старших и более умудренных людей, -дружбой, основанной на чем-то существенном и на общей фундаментальной цели. Дружба с женщинами и их любовь может иметь место в то же самое время, но никогда не сможет
заменить ее. Мне посчастливилось иметь трех таких людей «Железо затачивает железо...»
Другая беседа с Орейджем в Бостоне началась с моегс вопроса: «Вы не собираетесь открывать эзотерические труп пы в Нью-Йорке? Если да, то я хотел бы стать учеником». «Нет, - ответил он. - Не эзотерические и даже не мезотерические. Будет неплохо, если мы сможем организовать внешнюю экзотерическую группу».
«Но разве Приере не является эзотерической школой?» «Является. И, вероятно, единственной в Западном мире на сегодняшний день; однако можно жить в Приере и совершенно этого не знать. Вы получаете от Приере столько, сколько сами даете в работе над собой, - то есть соответственно подлинному усилию. Сейчас там есть люди, для которых это место — не более чем психиатрическая лечебница.»
«Кажется, - сказал я, - мы с вами начали с противоположных концов. Я перепробовал почти все виды физического труда и зарабатывал на жизнь всякой работой, побывал в двадцати разных странах, но никогда не использовал свой ум. Как бессловесная овца перед стригалями, так и я перед интеллектуалами — косноязычен. Мне легко заниматься физической работой и коммерцией, но трудно применять свой ум. Я не умею выдумывать — я только чувствую».
«Действительно, — ответил он (Орейдж), - думается, я могу сказать, что мало кто разбирается лучше меня в текущих интеллектуальных идеях, но когда я стал работать с Гурджиевым, то скоро осознал,что почти ничего не понимаю. Мне нужно было начинать все сначала. В этой системе мы все должны, так сказать, начинать с нуля. В то же время мой опыт редактора может очень пригодиться в этой работе». Он добавил: «Вы, знаете ли, думаете своими чувствами. Вам следует научиться думать умом. Одна из целей этой работы состоит в придании человеку способности ощущать, чувствовать и думать одновременно. Мы все ненормальны в том, что у нас один или больше центров неразвиты. Именно поэтому
Гурджиев называет свою школу «Институтом Гармонического Развития человека».
«Неужели мы все ненормальные? - спросил я. — Возьмите, например, Бернарда Шоу. Я встречался с ним несколько раз, и, на мой взгляд, он был нормальным». «Я хорошо знал чету Шоу на протяжении многих лет, - сказал Орейдж, — за день до их свадьбы я был с ними вместе. Шоу чувствует умом, и ему не хватает того, что называется эмоциональным пониманием». Как-то раз Шоу и я обедали вместе с одной приятельницей, и разговор зашел об эмоциях и интеллекте. Эта женщина сказала ему: «Вы знаете, Шоу, ведь вам не хватает эмоционального понимания». «Что вы имеете в виду? — спросил тот, — конечно же, у меня есть эмоциональное понимание». «Вовсе нет, -сказала она, -у Орейджаоно есть, а у вас нет». Шоу был раздосадован, ибо не мог поверить, что это правда. Позднее, когда он ушел, она сказала: «Бедняжка Шоу. Он немножко уязвлен. Его беда в том, что его мозги ушли в голову».
«Я разочарован, - сказал я, - тем фактом, что никто из моих друзей в Кембридже и Бостоне не заинтересовался ни идеями Гурджиева, ни демонстрациями танцев. Когда в 1919 году я был в Гарварде, мне казалось, что культурная жизнь В.Кембридже, возможно, была наилучшей из того, что можно найти, - сравнимой с культурной жизнью Англии восемнадцатого столетия перед мрачным периодом девятнадцатого века и двадцатого».
«Согласен, - сказал Орейдж, - но по Гурджиеву, внутреннее развитие отдельного человека не зависит от культуры, хотя культура и может составлять фон, Напротив, культура зависит от индивидуально развитого человека или скорее от группы людей, работающих совместно. Расцветы и взлеты культуры, случающиеся в истории время от времени без видимой причины - строительство готических соборов, возрождение пьесы Шекспира - суть примеры результатов сознательной работы группы людей. И другое: нельзя никого
убедить в правильности системы Гурджиева с помощью интеллектуальных доводов. Мы и не хотим убеждать людей или обращать в новую веру. Мы предлагаем помощь тем, кто в ней нуждается. Здоровым, как вы знаете, не нужен врач. Гурджиев говорит, что Приере - это мастерская по ремонту сломанных автомобилей».
Я вернулся в Нью-Йорк, горя желанием принять активное участие в танцах и группах,но что-то меня удерживало. Во мне происходила, как говорится, борьба между двумя половинами. Одна половина говорила: «Сделай усилие. Попытайся». Другая половина говорила: «Обожди, ты не знаешь, на что ты идешь». На деле меня удерживало смешанное чувство страха, застенчивости и инертности: страха, что мне придется отказаться от каких-то делаемых мной вещей, с которыми не хотелось бы расставаться. Так что вместо активного участия в классах движений я просто наблюдал. Будучи таким, каким я был, я не мог поступить иначе. «Машина может вести себя только как машина». Меня главным образом беспокоили возможные помехи на пути осуществления моего заветного желания - открыть в Нью-Йорке книжный магазин.
Прихоти, желания обычно возникают от неизвестных нам причин — частью законных, частью незаконных. Незаконные, вредные причины следует устранять, иначе они не дадут нам покоя.
«Удовлетворяйте свои безвредные прихоти, но не культивируйте их, - сказал Орейдж. - В этой работе от вас не требуют отказываться от чего-либо. Объекты и ассоциации отпадут сами собой, когда вы перестанете отождествлять себя с ними. В конце концов, вам нужно чем-то зарабатывать на жизнь; отчего же не на книжном магазине?» - «Я еще хочу поехать в Приере», - сказал я. «Хорошо, но почему не совместить оба дела? Проведите лето в институте, а вернувшись, займитесь своим бизнесом. Но скажите мне, почему вы хотите стать книготорговцем?»
«Потому что я люблю книги».
«Стать книготорговцем из-за любви к книгам - это, на мой взгляд, вроде того, что стать мясником из-за любви к животным».
Была и другая проблема. В России я встретился с одной молодой американкой. Мы расстались, пошли своими путями и вновь встретились в Нью-Йорке. У нас было много общего, и мы обручились, но наши общие интересы, казалось, уже ослабевали. Ее стал задевать мой интерес к системе Гурджиева, и после посещения первой демонстрации она отказалась приходить на встречи в дальнейшем. Она жаловалась, что Гурджиев был против русской революции и что я уже утрачивал интерес к вещам, ради которых мы оба работали, - к «социальным преобразованиям и благу другим». Когда я рассказал ей о своих планах поездки в Приере и предложил присоединиться, она сказала: «Ты должен выбрать между Гурджиевым и мной». Я рассказал об этом Орейджу, на что тот заметил: «Один мой знакомый в Лондоне попал в подобное положение. Он любил женщину. Со временем созрели условия для осуществления его замыслов, очень много значивших для него. Когда он рассказал обо всем этой женщине, та стала выдвигать возражения. Чем больше они спорили, тем сильнее она упрашивала его не делать этого -под конец со слезами на глазах. Тут он уступил. И когда он сказал, что отказывается от своих планов, она стала презирать его за слабость. Их связь прекратилась. Он никогда не смог простить себе; и ему пришлось приложить значительные усилия, чтобы выполнить свои первоначальные, хотя и измененные теперь, планы». Это произвело на меня глубокое впечатление. Ибо, хотя Орейдж и не знал, его пример мог относиться к одному событию в моей собственной жизни, происшедшему несколько лет тому назад. Я также никогда себе не простил; и если бы не вмешательство Орейджа, мог бы повторить свою ошибку.
«Вам следует помнить, - продолжал Орейдж, - что американские женщины больше других испорчены. Разумеется, все женщины стремятся к самостоятельности, но одна из трагедий американской жизни состоит в том, что женщины весьма преуспели в господстве над мужчинами. Пассивная сила стала активной. Одним из последствий является огромное число разводов здесь по сравнению с Европой. Гурджиев ставил в вину мужчинам ухудшение положения женщин в Америке. Странно, но американцы считают это признаком «прогресса».
Даже крестьянки Центральной Европы инстинктивно понимают искусство любви лучше, чем куда более изощренные американки - или в данном случае англичанки. Женщинам не удается внутренне вырасти, поскольку их мужчины остаются детьми. Женщины желают подчиняться, как тому и следует быть, но для того, чтобы властвовать над мужчиной, нужен мужчина. У европейцев были тысячи лет в запасе, 'чтобы стать относительно взрослыми. Американцы, вместо того чтобы двинуться дальше от того места, где остались европейцы, вернулись к детству, - или, по крайней мере, к отрочеству. Но, будучи одним из больших недостатков, это также является одной из их потенциальных возможностей. С детьми можно что-то сделать. Гурджиев говорит, что у американцев больше возможностей для развития доброго начала, чем у любой другой нации, но что они находятся во власти ложных идеалов, занесенных из Европы и к тому же искаженных, - им так легко достались могущество и деньги, - что их цивилизация может придти в упадок и разломиться задолго до наступления зрелости. В подлинной цивилизации женщина понимает свои функции и не испытывает желания быть кем-то, кроме женщины».
Я сказал своей юной подруге, что выбрал поездку вФонтенбло.
Этой зимой, когда каждые несколько дней я сталкиваюсь с неизвестным, у меня произошла встреча с одной «знахаркой» (гадалкой). Я услышал о ней от приятеля, по совету которого написал ей, сообщив свое имя, фамилию и дату рождения, и приложил гонорар. Через несколько дней мне пришел ответ - четыре густо исписанных листа бумаги, где были приведены мои основные характеристики и возможности, хорошие и плохие, и даже обрисованы типы обстоятельств, могущих мне встретиться. Некоторые вещи, рассказанные ею обо мне, были совершенно неожиданными -возможности добра и зла, о которых я даже никогда и не подозревал. Она также кратко охарактеризовала людей, еще не встреченных мною, но кто позднее стал частью моей жизни.
Она жила в небольшом городке в северной части штата Нью-Йорк, и я поехал ее навестить. Она оказалась спокойной и симпатичной маленькой женщиной и напоминала тип «знахарки», который я встречал в русских деревнях, - ибо в старой России в каждой деревне была своя знахарка, наделенная в необычной степени подсознательной мудростью рода (расы) и к которой крестьяне обращались за советом и просто потолковать о своих делах. Она не была медиумом в обычном спиритическом смысле, я спросил ее, как она узнала обо мне так много, ни разу меня не увидев и не услышав. Она ответила: «Сама не знаю Я беру в руки ваше письмо, произвожу некоторые вычисления, затем сажусь за пишущую машинку, привожу себя в определенное состояние, и это просто находит на меня. Сначала я говорила людям о том, что, по-моему, их ожидает, но это зависит от многих вещей, я часто ошибалась, так что я это прекратила. Теперь я просто угадываю характер и чувствую, что могу помочь людям, говоря им об их возможностях, как хороших, так и плохих».
Она могла сказать о человеке по почерку, только когда была одна; не посредством разговоров, а используя дар, называемый - или вскоре неправильно называемый спиритами - психометрией. Похоже на то, как если бы при нашем рождении была отснята и представлена нам кинолента нашей
жизни, и что некоторые люди в известных состояниях способны увидеть наперед отрывки из нее. Если нам предсказывают наше «будущее», мы привносим свою субъективную интерпретацию и впустую тратим энергию, надеясь на предвещаемое хорошее и опасаясь предвещаемого плохого.
Мы стали друзьями, и я взял ее на одну из демонстраций. «Это, - сказала она, - настоящая вещь. М-р Гурджиев - это челрвек, который понял значение истинной религии. Это человек, который видел Бога».
Недостаточно сказать: «Познай себя», и для нас всегда бывает потрясением услышать о своей темной стороне, ибо мы не желаем этого видеть.
«Система Гурджиева предусматривает технику, - говорит Орейдж. — Вам могут говорить о ваших ошибках годами, но если вы не сделаете сами правильного вида усилия, вы останетесь тем же самым. Его система обладает методом, который нельзя почерпнуть из книг, когда вы мало-помалу учитесь делать это усилие познать самого себя; вы же должны готовиться к работе на длительное время - возможно на годы, - и у вас будут большие периоды, когда кажется, что ничего не происходит и ничего не меняется».
Гурджиев взял своих учеников сначала в Бостон, а затем в Чикаго, где были даны представления и беседы. Результаты, последовавшие от всех этих усилий, были малы; семена упали на каменистую почву. По возвращении в Нью-Йорк в Карнеджи Холле была дана заключительная демонстрация. По поводу оркестра возникли затруднения с профсоюзом музыкантов; профсоюзе настаивал на предоставлении работы дополнительным музыкантам, включая пианиста. Так что Гурджиев распрощался со своей группой, и м-р де Гартманн один исполнял музыку на концертном фортепиано. На этой последней демонстрации в Нью-Йорке единственный раз места были платные. Поскольку часть публики сидела на дальних дешевых местах, а некоторые дорогие места пустовали, Гурджиев пригласил людей с дешевых мест пересесть
поближе и занять дорогие места, что они и сделали. Программа была очень длинной, продолжалась около четырех часов, и все же немногие ушли до конца; нужно ли говорить, что они остались отнюдь не из вежливости! Исполнялись все танцы и движения, а также фокусы и полуфокусы. За исключением лекции-беседы, которая была прочитана в Нейборхуд Плей-' хауз и со временем добавлена к «Рассказам Баалзебубу», все пояснения читались.
Я вспоминаю этот вечер отдельно по причине того, что позднее удивило меня. Со мной была одна богатая молодая женщина, пришедшая в надежде увидеть Орейджа, нежели демонстрацию. После представления она предложила пригласить Гурджиева выпить с нами кофе. На удивление, он согласился. Покинув всех важных людей в Карнеджи Холле, он повел нас через дорогу в кафе Чайлда на Колумбус Секл. Меня поразило то, каким манером он пересекал улицу сквозь движущийся транспорт, — без нервозности и спешки, свойственной большинству людей, — а как будто он чувствовал всем своим существом, полностью сознавая, что он делает, подобно мудрому слону, которого я видел в Бирме, когда тот продирался сквозь чащу леса.
Пока мы пили кофе, Гурджиев рассказывал о трудностях, с которыми он встретился, добывая деньги для своей мечты. «Люди заплатят что угодно за тривиальные вещи, -сказал он, - но ради чего-то действительно им нужного даже в обычной жизни они платить не будут». Я задал ему несколько вопросов только потому, что, как мне думалось, следовало что-то сказать, и он ответил в том плане, что, «видя, я не увижу и, слыша, я не пойму». Также, поскольку я получил религиозное воспитание и верил, что «спасение доступно для всех», у меня возникло ощущение, что учение Гурджиева дается безвозмездно и что у такого человека не должно быть затруднений при добывании нужной ему суммы денег. Так, хотя я и мог дать ему несколько сотен долларов, которые тогда оказались бы для него полезными, я воздер-
жался; и это было для меня одной из многих вещей, которые позднее стали «напоминающим фактором», как он называл угрызения совести.
Гурджиев поставил перед Орейджем трудную задачу -собрать достаточное количество денег для его пребывания в Америке. Орейдж отнюдь не был бедным, но его семья сильно страдала от бедности, когда он был мальчишкой, и он ненавидел бедность. Равным образом, он ненавидел прислуживаться из-за денег и почти так же сильно ему не нравилось просить денег на какие-нибудь цели - даже на свои собственные цели. Гурджиев прибыл в Америку с сорока спутниками и без денег; в то же время он настаивал, чтобы-первые демонстрации были бесплатными. Так что Орейджу пришлось до предела использовать свои таланты - свое обаяние, свой дар убеждения, свою известность в качестве редактора. Однако американцы - щедрые люди, и они действительно любят давать деньги на что-то, что их трогает, причем не ожидая материального возмещения или даже столь милой для них рекламной кампании. Потекли деньги.
Орейдж говорил: «Мы наивно относимся к деньгам, согласно Гурджиеву; как индивидуумы, так и нации загипнотизированы идеями денег, идеями, существующими на протяжении веков. Сейчас (в 1924 году) тысячи людей стали банкротами, а сотни тысяч потеряли работу из-за того, что финансовый диктатор Моктегю Норман говорит, что английская денежная система не должна меняться. У каждого века свои предрасскудки, и в каждом веке мужчины и женщины приносятся в жертву ложным богам, ложным идеалам. Гурджиев говорит, что отношение к финансам составляет часть того сноподобногр состояния, в котором мы живем. Коли бы люди могли пробудиться, они бы очень скоро переменились. Отношение Гурджиева к деньгам отличается от отношения всех, с кем я когда-либо встречался. Ему деньги нужны для его цели. Никакого важного дела нельзя сделать без денег. По крайней мере одну из проповеднических поез-
док Иисуса финансировали богатые женщины. Может показаться, что Гурджиев швыряет деньги направо и налево, но он рассчитывает и использует их для определенных и неличных целей. Несколько дней назад один человек дал ему сто долларовый чек для его «великой работы», показывая своим видом, что делает одолжение. Гурджиев рассыпался в благодарностях и на следующий день пригласил его в ресторан на обед. За обедом нас было десять человек. Когда официант принес счет, Гурджиев стал его оспаривать, говоря, что тот забыл внести туда то-то и то-то, и официант забрал счет. Когда он вернулся, Гурджиев взглянул на листок, расплатился, дал официанту приличные чаевые и положил счет таким образом, чтобы пожертвователь смог его увидеть. Я сидел с ним рядом. Счет составил ровно сто долларов».
Кто-то спросил: «Какое место в вашей системе занимает свобода воли?»
«У обыкновенного человека нет воли, - ответил Гурджиев, - он ничего не делает сам по себе». То, что считается волей, есть попросту сильное желание; у слабого - слабые желания, у сильного - сильные желания. Человека то туда, то сюда влекут его желания, его прихоти. У него нет подлинного хотения, но зато есть много прихотей. У человека может быть много желаний, но одно может преобладать, и он посвящает свою жизнь исполнению этого желания - он посвящает ему все, - и люди говорят, что у него сильная воля. Только человек, обладающий Я, может иметь волю. Когда у человека есть Я, он может быть себе хозяином, тогда у него есть свобода воли - не прихоть или желание, подверженное всему окружающему, которое может меняться вместе с пищей, людьми, климатом, полом. Настоящая воля приходит вместе с сознательным желанием через поступки, совершаемые с осознанием. Но вы должны работать годами, возможно столетиями. Мы носим в себе Мастера, но этот Мастер (хозяин) спит. Он должен пробудиться и подчинить себе всех этих маленьких хозяйчиков внутри нас. Очень часто то, что называется волей,
является балансированием между желанием и нежеланием. Например, разум хочет чего-то, а чувства - нет. Если в этом случае разум сильнее чувств, то человек подчиняется разуму. Если оба более или менее уравновешивают друг друга, то результатом будет конфликт, колебания, нерешительность. Вот это и называется свободой воли у обыкновенного человека. Им командуют то разум, то чувства, то тело, - а чаще -половой центр».
После этой встречи кто-то спросил Орейджа:. «Дает ли ваша система метод для достижения сиободной воли и имеется ли ясное изложение или описание системы в печатном виде? »
Орейдж ответил: «В этом вопросе есть две части. Во-первых, имеется определенная техника или метод для прак- тической работы над собой. Есть, также, и теоретическая сторона, как ее развивает в Лондоне Успенский. В Приере учат и тому и другому, но для новичков наибольший практический смысл имеет работа. Гурджиев говорит, что как практическому методу, так и теории необходимо обучать понемногу, они выдаются небольшими кусочками, порциями, которые должны быть подогнаны и соответствовать друг другу. «Однако тесто вы должны смесить сами, - говорил он, - без него ничто не затвердеет». Воля и приобретение воли -большая тайна. Никто никогда не видел волю, но мы способны видеть ее проявления в тех, у кого она есть. Гурджиев, например, обладает громадной волей. Это - способность делать».
«Хорошо, - сказал другой, - как бы вы изложили словами технику, при помощи которой можно развить волю?»
«Прежде всего, - сказал Орейдж, - вам следует знать, что можно создать ложную волю. Например, кто-то стремится к власти над людьми ради корыстных целей. Спустя некоторое время в нем нечто кписталлизуется, но это - ложная кристаллизация. Суть метода можно вкратце подытожить следующей фразой: намеренное страдание и сознательный труд. Наме-
ренное страдание есть принуждение себя переносить неприятные проявления других; сознательный труд есть усилие ощущать, помнить и наблюдать себя. Это означает выполнение малых дел сознательно; усилие, совершаемое против сил инерции и механизмы организма; не ради личной выгоды или пользы, но для упражнения, здоровья, спортивного интереса, удовольствия или наука; и не из-за самолюбия, симпатии или антипатии. Самовспоминание никогда не становится привычкой. Оно всегда является результатом сознательного усилия, поначалу очень слабого, но возрастающе...
Продолжение на следующей странцие...
