едствии вспоминать об этом, зверь же, прервав невнятный лепет своего
взгляда, вновь погрузился в лишенную речи, почти беспамятную
озабоченность.
Сколь же могущественна причинно-следственная взаимосвязь мира Оно и как
хрупки явления Ты!
Как много того, что не может пробить корку вещности! О кусочек слюды,
созерцая однажды тебя, я впервые постиг, что Я не есть нечто "во мне", -
однако с тобой я был связан только во мне; только во мне, не между тобою и
мной это случилось тогда. Когда же некое Одно поднимается из среды вещей,
живое, и становится для меня сущим и в близости и речи приступает ко мне,
сколь неумолимо кратковременно оно есть для меня Ты, не что иное, как Ты!
Это не отношение, не сила отношения с необходимостью убывает здесь, но
актуальность его непосредственности. Сама любовь не может удержаться в
непосредственном отношении; она продолжает существовать, но в чередовании
актуальности и латентности. В мире каждое Ты в соответствии со своей
сущностью обречено стать для нас вещью или же вновь и вновь отходить в
вещность.
Лишь в одном, во всеобъемлющем отношении латентность еще есть
актуальность. Лишь Одно Ты в соответствии со своей сущностью никогда не
перестает быть для нас Ты. Кто знает Бога, знает и отдаление Бога, его
испуганному сердцу знакома мука этой жажды; но лишенность присутствия ему
неведома. Только мы не всегда здесь.
Влюбленный из Vita Nuova справедливо и оправданно чаще говорит Ella и лишь
изредка Voi. Созерцатель из Paradiso, говоря Colui, употребляет это слово -
подчиняясь поэтической необходимости - в переносном смысле и знает это.
Называют ли Бога Он или Оно - это всегда аллегория. Но когда мы говорим ему
Ты, смертный смысл облекает в слово нерушимую истину мира.
* * *
Каждое действительное отношение в мире исключительно; Другое вторгается в
него и мстит за свою исключенность. Единственно в отношении к Богу
безусловная исключительность и безусловная включенность суть одно, в нем
заключено все.
Каждое действительное отношение в мире покоится на индивидуации; она - его
благо, ибо только через нее дано познать друг друга несхожим существам, и
она же - его граница, ибо индивидуация исключает совершенное познание мной
другого и другим - меня. Но в совершенном отношении мое Ты объемлет мою
самость, не будучи тождественно моей самости; мое ограниченное познание
другого растворяется в безграничном познании меня другим.
Каждое действительное отношение в мире осуществляется в чередовании
актуальности и латентности, каждое взятое в отдельности Ты должно
окуклиться в Оно, чтобы вновь отрастить себе крылья. Но в чистом отношении
латентность есть лишь пауза в живом дыхании актуальности, в которой Ты
остается присутствующим. Вечное Ты есть Ты в соответствии со своей
сущностью; и только наша сущность вынуждает нас вовлекать его в мир Оно и
речь Оно.
* * *
Мир Оно обладает связностью в пространстве и времени.
Мир Ты не имеет никакой связности в пространстве и времени.
Мир Ты обладает связностью в средоточии, где продолженные линии отношений
пересекаются в вечном Ты.
В великом преимуществе чистого отношения упраздняются преимущества мира
Оно. Благодаря чистому отношению существует непрерывность мира Ты:
изолированные моменты отношений соединяются в охватывающую весь мир жизнь
связи. Благодаря чистому отношению миру Ты присуща формообразующая сила:
дух может проницать и преображать мир Оно. Благодаря чистому отношению мы
не отданы во власть отчуждению от мира и утраты действительности Я, мы не
отданы на произвол призрачного, которое силится возобладать над нами.
Возвращение есть вновь обретенное знание средоточия, вновьобращенность к
средоточию. В этом сущностном деянии возрождается некогда иссякнувшая и
погребенная в человеке сила отношения, вздымается в живом потоке волна всех
сфер отношения и обновляет наш мир.
Быть может, не только наш один. Ибо как метакосмическое: миру как целому в
его отношении к тому, что не есть мир, внутренне присуща изначальная форма
двойственности, человеческий образ которой есть двойственность соотнесений,
основных слов и двух аспектов мира, как метакосмическое мы вправе
предчувствовать это двойное движение: отдаление от изначальной основы,
благодаря которому все сущее сохраняет себя в становлении, и возврат к
изначальной основе, благодаря чему все сущее достигает избавления в бытии.
Оба движения самой судьбой развернуты во времени, милосердно защищены во
вневременном творении, которое непостижимым образом есть одновременно
отсылание и удерживание, освобождение и связывание. Наше знание о
двойственности немеет перед парадоксальностью изначальной тайны.
* * *
Есть три сферы, в которых строится мир отношения.
Первая: жизнь с природой, где отношение застывает на пороге речи.
Вторая: жизнь с людьми, где отношение оформлено в речи.
Третья: жизнь с духовными сущностями, где отношение не обладает речью,
однако порождает ее.
В каждой сфере, в каждом акте отношения, сквозь все становящееся, что ныне
и здесь предстает перед нами, наш взгляд ловит край вечного Ты, в каждом Ты
наш слух ловит его веяние, в каждом Ты мы обращаемся к вечному Ты, в каждой
сфере соответствующим образом. Все сферы заключены в вечном Ты, оно же - ни в
одной из них.
Все сферы пронизывают лучи одного Настоящего.
Но мы можем каждую сферу отрешить от Настоящего.
Из жизни с природой мы можем взять "физический мир", мир консистенции; из
жизни с людьми - "психический" мир, мир чувственности; из жизни с духовными
сущностями - "поэтический мир", мир значимости. Теперь они лишены
прозрачности и тем самым лишены смысла, каждая из них стала приспособленной
к использованию и потускнела, и они останутся поблекшими, хотя мы и
наделяем их столь блестящими наименованиями, как Космос, Эрос, Логос. Ибо
поистине космос существует для человека лишь тогда, когда вселенная
становится ему домом, со священным жертвенником, на котором он приносит
жертву; эрос же есть только тогда, когда существа становятся для него
образами вечного и общность с ними становится откровением; а логос есть для
него только тогда, когда он обращает к тайне речь своего творчества и
служения в духе.
Вопрошающее молчание образа, преисполненная любви речь человека, говорящая
немота твари - все суть врата, ведущие в присутствие Слова.
Когда же должна произойти совершенная встреча, все врата соединяются в одни
Врата Действительной Жизни и ты уже не ведаешь, через какие ты вошел.
* * *
Из трех сфер особенно выделяется одна: жизнь с людьми. Здесь речь достигает
завершенности как последовательность в речи и ответной речи. Единственно в
этой сфере оформленное в речи слово встречает свой ответ. Только здесь
основное слово, сохраняя неизменной свою форму, устремляется к
пред-стоящему и отражается от него, обращение и отклик живут внутри Одной
Речи, Я и Ты со-стоят не только в отношении, но и находятся в нерушимой
чистосердечной "ответности" друг перед другом. Здесь, и только здесь
моменты отношения связывает стихия речи, в которую они погружены. Здесь
предстоящее расцвело в полноту действительности Ты. Единственно в этой
сфере наше созерцание и созерцание нас, наше познание и познание нас, наша
любовь и любовь к нам даются как действительность, которую невозможно
утратить.
Это Главный Вход, в объемлющее пространство которого входят, в нем
растворяясь, оба боковых.
"Когда человек всею душою вместе с женой своей, овевают их приятности
холмов вечных".
Отношение к человеку есть подлинное подобие отношения к Богу: в нем
истинному обращению уделяется истинный ответ.
Но лишь в ответе Бога дается откровение всего, дается откровение всего
сущего как речи.
* * *
- А одиночество? Разве оно не может быть тоже входом? Разве порой в
безмятежном уединении не открывается нежданное созерцание? Разве не может
общение с самим собой таинственным образом преобразиться в общении с
тайной? И разве не тот единственно достоин выйти навстречу пред-стоящему
перед ним существу, кто более не порабощен привязанностью к кому бы то ни
было? "Приди, Одинокий, к одинокому", - взывает к Богу Симеон Новый
Богослов.
- Одиночество бывает двоякого рода, в соответствии с тем, от чего оно
отвращается. Если одиночество означает свободу от приобретения опыта и
использования в обхождении с вещами, то оно потребно всегда, для того чтобы
вообще прийти к акту отношения, не только наивысшего. Или же это другое
одиночество, подразумевающее отсутствие отношения: Бог примет того, кого
покинули существа, к которым он обращался с истинным Ты, но не того, кто
сам покинул их. Порабощен привязанностью к ним лишь тот, кто одержим
желанием их использовать; тот же, кто живет в силе, осуществляющей
присутствие, может быть лишь обязан тем, с кем пребывает в обоюдной связи.
Единственно этот последний являет себя готовым для Господа. Ибо он один
несет навстречу Его действительности действительность человеческую.
И еще есть два рода одиночества, в соответствии с тем, к чему оно
обращено. Если одиночество - это место очищения, необходимое и тому, кто
пребывает в обоюдной связи, чтобы вступить в Святое-святых, и необходимое
ему среди всех его забот и предприятий, между неизбежными неудачами и
восхождением к удостоверенности, то без такого одиночества нам не обойтись:
оно свойственно нам. Если же одиночество - оплот разобщения, где человек
ведет диалог с самим собой не ради того, чтобы себя проверить и исследовать
перед встречей с тем, что его ожидает, но в самоупоении созерцает
формирование своей души, то это - настоящее падение духа, его скатывание в
духовность. И это падение может усугубляться вплоть до последней
бездонности, когда человек в своем самоослеплении мнит, будто имеет Бога в
себе и говорит с Ним. Но, хотя 'поистине Бог объемлет нас и обитает в нас,
мы никогда не имеем Его в себе. И мы говорим с Ним только тогда, когда в
нас уже не говорится.
* * *
Один современный философ полагает, будто каждый человек непременно верит
либо в Бога, либо в "идолов", то есть в какое-то конечное благо - свою
нацию, свое искусство, власть, знание, обогащение, "все новое покорение
женщины", в такое благо, которое сделалось для него абсолютной ценностью и
встало между ним и Богом; нужно лишь доказать ему обусловленность этого
блага, "сокрушить" идолов, и ложно направленный религиозный акт сам собой
обратится к соответствующему объекту.
Это воззрение предполагает, что отношение человека к тем конечным благам,
которые сделались его "идолами", в сущности, ничем не отличается от его
отношения к Богу, разница лишь в объекте; ибо только в этом случае простая
замена ложного объекта подлинным может спасти заблудшего. Но отношение
человека к тому "особенному Нечто", которое завладело высочайшим престолом
ценностей его жизни и вытеснило вечность, всегда направлено на приобретение
опыта и использование некоего Оно, некой вещи, некоего объекта наслаждения.
Ибо только это отношение может лишить нас лицезрения Бога, заслонив Его от
человека непроницаемым миром Оно: тогда как подлинное отношение, говорящее
Ты, вновь и вновь открывает Его. Тот, над кем возобладали идолы, которых он
стремится приобретать, иметь и сохранять, тот, кто одержим жаждой
обладания, тому нет иного пути к Богу, кроме возвращения, который есть
изменение не одной только цели, но и способа движения. Одержимого исцеляют,
пробуждая и взращивая его для обоюдной связи, а не тем, что его одержимость
направляют на Бога. Когда некто остается в состоянии одержимости и больше
уже не называет имя демона или какого-либо существа, которое видит в столь
искаженном свете, что и оно приобретает в его глазах демонические черты, но
призывает Бога, что это означает? Это означает, что теперь он кощунствует.
Когда низвергнутый идол упал за алтарь, а лежащую на нем жертву,
оскверненную и нечестивую, приносят Богу, - это кощунство.
Тот, кто любит женщину, осуществляя в своей жизни ее жизнь как присутствие
в настоящем, тому Ты ее глаз позволит узреть луч вечного Ты. Если же некто
вожделеет ко "все новому покорению", не рассчитываете ли вы утолить его
страсть, предложив ему призрак вечного? Когда человек служит своему
народу, сгорая в пламени необъятной судьбы, то он, предаваясь ему без
остатка, служит Богу. Если же нация стала для кого-то идолом, которому он
хочет подчинить все, поскольку, возвеличивая образ нации, в нем он
возвеличивает и свой образ, - не тешите ли вы себя надеждой, что надо лишь
внушить ему отвращение к этому идолу - и он узрит Бога? И что, собственно,
означает, что с деньгами, этим олицетворенным не-сущим, обращаются так,
"словно это Бог"? Что общего между сладострастием наживы и накопительства и
радостью от присутствия настоящего? Может ли слуга маммоны сказать деньгам
Ты? И как приступить ему к Богу, если он не умеет сказать Ты? Он не может
служить двум господам - даже если он служит сначала одному, потом другому;
прежде всего он должен научиться служить иначе.
Ставший обращенным посредством замены объекта своей веры теперь "обладает"
призраком, которого именует Богом. Но Богом, вечным Настоящим, никому не
дано обладать. Горе одержимому, который возомнил, будто он владеет Богом!
* * *
О "религиозном" человеке говорят как о таком, которому нет нужды состоять
в отношении к миру и существам, поскольку ступень социального, которое
определяется извне, преодолена здесь благодаря силе, действующей
единственно изнутри. Но в понятии социального смешивают две вещи, в корне
отличные друг от друга: общность, вырастающую из отношения, и скопление
лишенных отношения человеческих единиц, ставшую очевидной лишенность
отношения, столь характерную для современного человека. Однако светлое
здание общности, к которому приводит освобождение даже из темницы
"социальной жизни", есть создание той же силы, которая действует в
отношении между человеком и Богом. Но последнее не является одним из
отношений наряду с другими; это всеотношение, в которое впадают все реки,
не иссякая при этом. Море и реки - кто вознамерится здесь разделять и
устанавливать границы? Это только одно течение от Я к Ты, течение все более
бесконечное, один безграничный поток Действительной Жизни. Человек не может
распределить свою жизнь между действительным отношением к Богу и
недействительным Я-Оно-отношением к миру - обращаться с истинной молитвой к
Богу и использовать мир. Тот, кто знает мир, как подлежащее использованию,
тот и Бога не может знать по-другому. Его молитва - это некий прием,
приносящий облегчение; она падает в пустоту, которая к ней глуха. Он - в
отличие от "атеиста", который среди ночи в тоске взывает из окна своей
каморки к Безымянному, - лишен Бога.
Далее утверждают, что "религиозный" человек предстает перед Богом как
единичный, как единственный, как обособленный, поскольку он перешагнул и ту
ступень, где находится "нравственный" человек, над которым еще тяготеет
повинность и долг перед миром. Об этом последнем говорят, что он еще
обременен ответственностью за деяния действующего, поскольку он полностью
определен напряжением между бытием и долженствованием, и в
гротескно-безнадежном самопожертвовании он бросает в этот невосполнимый
провал свое сердце, отрывая от него часть за частью. Между тем для
"религиозного" человека это напряжение упраздняется, поскольку он переходит
на другой уровень, где имеет место напряжение между миром и Богом; здесь
господствует заповедь, повелевающая, чтобы он снял с себя заботу об
ответственности, а также о тех требованиях, которые он к себе предъявляет,
здесь нет своей воли, есть лишь подчинение Провидению, здесь всякое
долженствование растворяется в безусловном бытии, а мир, хотя и существует
еще, но уже не имеет значимости; в нем надо исполнить свое, но в этом как
бы нет жесткой необходимости, учитывая ничтожность всякого деяния. Но
утверждать подобное означает полагать, будто Бог создал свой мир
иллюзорным, а человека сотворил себе на усладу. Бесспорно, тот, кто
предстал пред Лицом, вознесся над повинностью и долгом, но не потому, что
удалился от мира, а в силу того, что истинно приблизился к нему. Долг и
повинность бывают лишь перед чужим: к близким питают любовь и расположение.
Кто предстает пред Лицом, тому в полноте настоящего мир становится всецело
присутствующим, осиянным вечностью, и он может Одним Речением сказать Ты
сущности всех существ. Здесь больше нет напряжения между миром и Богом,
есть "лишь Одна Действительность. Он не освободился от ответственности:
вместо боли конечной ответственности, идущей по следам действий. он обрел
мощь бесконечной, могучую силу рожденной любовью ответственности за всю
неисследимую глубину происходящего в мире. за глубокую включенность мира в
Божий лик. Нравственную оценку он, вне всяких сомнений, устранил навсегда:
"злой" - это лишь тот, кто вверен его глубочайшей ответственности, кто
особенно нуждается в любви; но он всегда должен будет сам принимать решение
в безднах спонтанности вплоть до самой смерти, невозмутимо вновь и вновь
решаться на праведное деяние. Здесь деяние не ничтожно; оно
подразумевалось, оно было возложено, в нем нуждаются, оно принадлежит
Творению; но это деяние больше не навязывает себя миру, оно вырастает в нем
и растет из него, как если бы оно было недеянием.
* * *
Что есть вечный: присутствующий в Ныне и Здесь прафеномен того, что мы
именуем Откровением? Это когда человек выходит из момента наивысшей
встречи, не будучи тем же самым, каким он входил в него. Момент встречи не
есть "переживание", которое рождается и обретает блаженно округлую форму в
восприемлющей душе: здесь нечто происходит с человеком. Порой это как
дуновение, порой - словно схватка, все равно нечто происходит. Человек,
выходящий из сущностного акта чистого отношения, имеет в своем существе
некое Еще, нечто приращенное, о котором он прежде не знал и происхождение
которого он не может объяснить. Пусть ориентация в мире, основанная на
науке, в своем неизбежном стремлении выстроить непрерывную цепь причин и
следствий включает сюда происхождение Нового: нас, кого волнует
действительное созерцание Действительного, не может устроить ни
подсознательное, ни какой-либо иной механизм душевной жизни.
Действительность - это когда мы восприемлем то, чем прежде не обладали, и
восприемлем так, что знаем: это дается нам. Словами Библии:
"Те, кто уповают на Бога, взамен получат силу". Словами Ницше, который в
своем повествовании еще остается верен действительности: "Берешь, не
спрашивая, кто здесь дает".
Человек восприемлет, и он восприемлет не "содержание", но настоящее,
настоящее как силу. И в них, в настоящем и силе, включено то, что троично,
нераздельно, но так, что мы можем его созерцать как разделенное на три.
Во-первых, вся полнота действительной взаимности, приобщенности,
связанности; при этом невозможно указать на какие-либо свойства того, с чем
человек связан, и эта связь отнюдь не облегчает ему жизнь - она отягощает
ее, но эта тяжесть - бремя Смысла. А вот второе - неизреченное
подтверждение Смысла. Человеку дано ручательство Смысла. Ничто, ничто не
может уже быть лишенным смысла. Нет больше вопроса о смысле жизни. А если
бы он был, он бы не требовал ответа. Ты не можешь выявить Смысл и
определить его, ты не обладаешь его формулой и не можешь представить его в
каком-либо образе, и все же он для тебя - нечто более несомненное, нежели
непосредственные ощущения твоих органов чувств. Какие же у него намерения
относительно нас, чего он от нас домогается, откровенный и сокрытый? Он
хочет быть не истолкованным нами - это свыше наших сил, - он хочет, чтобы
мы произвели его. И третье, это не смысл какой-то "иной жизни", но этой
нашей жизни, не смысл некоего "потустороннего", но этого нашего мира, и он
жаждет в этой жизни, в этом мире быть подтвержденным нами. Смысл можно
воспринять, но он закрыт для опыта; он закрыт для опыта, но его можно
произвести; и он ждет этого от нас. Ручательство Смысла не хочет оставаться
заключенным во мне, но оно жаждет через меня родиться в мир. Однако, как
сам смысл не позволяет перелагать и переводить себя, отображать себя в
общезначимом и общедоступном знании, так и его подтверждение не может быть
передано как имеющее силу долженствование, оно не предписано, не записано
ни на какой таблице, которую следует прикрепить у всех на голове.
Подтвердить воспринятый смысл каждый может лишь неповторимостью своего
существа и неповторимостью своей жизни. Подобно тому как ни адно
предписание не может привести нас к встрече, так ни одно не выводит нас из
нее. Подобно тому как требуется лишь принятие настоящего для того, чтобы
прийти к встрече, так в новом смысле это необходимо для того, чтобы из нее
выйти. Подобно тому как встречи достигают с одним только Ты на устах, также
с Ты на устах из нее уходят в мир.
То, перед чем мы живем, то, в чем мы живем, из чего и куда, тайна: она
осталась такой же, какой и была. Она стала для нас присутствующей и своим
настоящим обнаружила себя перед нами как благо, мы "узнали" ее, но мы не
обладаем никаким знанием о ней, которое могло бы ее таинственность
уменьшить - смягчить. Мы приблизились к Богу, но не стали ближе к разгадке
бытия, не сняли с него покрова тайны. Мы обрели разрешение, но не
."решение". Мы не можем пойти к другим с тем, что восприняли, и сказать:
"Это надлежит знать, это надлежит делать". Мы можем лишь идти и
подтверждать на деле. И даже это мы не "должны" - мы можем - нам это
нужно.
Это вечное, в Ныне и Здесь присутствующее Откровение. Я не знаю ни о каком
ином, которое в прафеномене не было бы этим же самым, я не верю ни в какое
иное. Я не верю в самоименование Бога и в самоопределение Бога перед
человеком. Слово Откровения гласит: Я есмь Тот присутствующий, Кто
присутствует. Открывающийся в Откровении есть Открывающийся в Откровении.
Сущее - здесь, ничего сверх этого. Вечный источник силы струится, вечное
прикосновение ожидает, вечный голос звучит, ничего сверх этого.
* * *
Вечное Ты по своей сущности не может стать Оно; ибо вечное Ты по своей
сущности не укладывается в меру и предел, даже в меру неизмеримого и предел
беспредельного; ибо вечное Ты в соответствии с его сущностью невозможно
постичь как некую сумму свойств и даже как бесконечную сумму свойств,
возведенных в сферу трансцендентного; ибо вечное Ты не найти ни в мире. ни
вне мира: ибо вечное Ты не раскрывает себя в опыте; ибо его нельзя
помыслить; ибо мы заблуждаемся и погрешаем против Него. Сущего в бытии,
когда говорим: "Я верю. что Он есть", - даже "он" - это еще метафора, но
"ты" метафорой не является.
И все же мы, в соответствии с нашей сущностью, постоянно превращаем вечное
Ты в Оно, в Нечто, делаем Бога вещью. Но не по своему произволу.
Вещественная история Бога, прохождение Бога-Вещи через религию и возникшие
на ее периферии образования. через ее озарения и затмения, периоды
оживления и упадка ее жизненной силы, уход от Бога живого и возвращение к
Нему, метаморфозы присутствия в настоящем, образного воплощения,
превращение Его в конкретное представление и в чистое понятие, метаморфозы
разрушения образа и его восстановления - все это путь, этот путь.
Облеченное в слова знание и регламентированный образ действий, предписанный
человеку религиями, откуда они? Присутствие и сила Откровения (все религии
необходимо опираются на Откровение: изреченное, естественное, душевное -
строго говоря, существуют только религии Откровения), присутствие и сила,
которые человек восприемлет в Откровении, - как они становятся
"содержанием"?
Истолкование имеет два уровня. С внешним, психическим, мы знакомимся,
когда рассматриваем человека самого по себе, вне истории; с внутренним,
фактическим, который является прафеноменом религии, - когда мы снова
восстанавливаем человека в истории. Эти уровни взаимосвязаны.
Человек жаждет иметь Бога; он хочет непрерывности этого обладания в
пространстве и времени. Он не довольствуется неизреченным подтверждением
смысла, он хочет видеть его перед собой распростертым в пространстве,
словно это - нечто такое, что можно брать снова и снова, и то, чем можно
владеть, непрерывный пространственно-временной континуум, который
обеспечивает его жизнь в каждой точке и в каждом моменте.
Этой жажды непрерывности не удовлетворяет жизненный ритм чистого
отношения, смена актуальности и латентности, в которой убывают лишь сила
нашего отношения и присутствие в настоящем, но отнюдь не первоприсутствие.
Человек жаждет растяжения времени, он жаждет длительности. Так Бог
становится объектом веры. Первоначально вера дополняет акты отношения во
времени: со временем она замещает их. На место постоянно обновляющегося
сущностного движения сосредоточения и исхождения встает успокоенность в
каком-либо Оно, в которое веруют. Непоколебимая уверенность воина, которому
ведома удаленность и близость Бога, неумолимо преобразуется в самонадеянную
убежденность того, кто из веры умеет извлечь выгоду: дескать никакое зло
не постигнет меня, ибо я верю, что есть Тот, кто не позволит, чтобы со мной
что-то случилось.
Жизненная структура чистого отношения, "одинокость" Я перед Ты. закон, в
силу которого человек, как бы полно он ни вовлек этот мир в ситуацию
встречи, только как личность может выйти к Богу и встретить Его. - эта
жизненная структура не утоляет человеческой жажды непрерывности. Человек
требует пространственного расширения, требует исполнения сакрального
действа, в котором общность верующих соединяется со своим Богом. Так Бог
становится объектом культа. Первоначально культ дополняет акты отношения:
живую молитву, непосредственное высказывание Ты он включает в
пространственную взаимосвязь, обладающую огромной выразительной силой, и
связывает ее с жизнью чувств. Но постепенно культ подменяет собой
отношение. Молитва всей общины уже не является носителем личной молитвы, но
вытесняет ее, а поскольку сущностное деяние не терпит никаких правил, на
его место встает регламентированное богослужение.
Но поистине чистое отношение можно вновь выстроить до постоянства в
пространстве и времени только тогда, когда оно воплощается во всей материи
жизни. Его невозможно сохранить. можно лишь узнать в действии, произвести,
ввести в жизнь. Лишь тогда человек удовлетворяет требованиям, которые
заключает в себе отношение к Богу, отношение, к которому он приобщен, когда
по силе своей и по мере каждого дня вновь претворяет в действительность
Бога в мире. В этом - единственный подлинный залог существования
непрерывности. Подлинный залог существования длительности состоит в том,
что чистое отношение может исполниться, когда существа становятся Ты, в их
возвышении до Ты, в том, что священное основное слово отзывается во всех;
так время жизни человеческой оформляется до полноты действительности, и
хотя Оно-отношение невозможно преодолевать и не должно преодолевать,
человеческая жизнь так насыщается подлинным отношением, что оно обретает в
ней излучающее. пронизывающее своими лучами постоянство: и тогда моменты
наивысшей встречи суть не молнии во тьме ночи. но восходящий месяц на ясном
звездном небе. Подлинный залог пространственной непрерывности в том, что
отношения людей к их истинному Ты. радиусы, исходящие изо всех Я-точек к
средоточию, образуют круг. Не периферия, не общность есть наипервейшее, но
радиусы. со-общность отношения к средоточию. Лишь эта сообщность
обеспечивает подлинное существование общины.
Связность времени в освященной жизни, соизмеримой лишь отношением, и
связность пространства в общине, единой в своем средоточии. - только когда
это есть и лишь до тех пор, пока это есть. возникает и пребывает вокруг
незримого алтаря человеческий космос, усвоенный в Духе из мировой материи
зона.
Встреча с Богом дается человеку не ради того. чтобы он был занят только
Богом, но ради того. чтобы он подтвердил смысл в мире. Всякое Откровение
есть призвание и послание. Но снова и снова вместо того, чтобы претворить
воспринятое в откровении в действительность, человек обращается вспять к
дарующему Откровение; вместо того, чтобы иметь дело с миром, он хочет иметь
дело с Богом. Только отныне ему, обратившемуся вспять, не пред-стоит больше
никакое Ты, он не может ничего иного, кроме как поместить Оно Бога в
вещность, верить, что он знает о Боге, как о некоем Оно, и говорить о Нем,
как об Оно. Подобно тому как человек, безудержно влюбленный в свое Я,
вместо того чтобы непосредственно проживать нечто - свои восприятия либо
склонности, - подвергает рефлексии свое воспринимающее или склоняющееся к
чему-либо Я, упуская тем самым истину происходящего, точно так же тот, кто
слепо предается безудержной любви к Богу (которая, впрочем, вполне
уживается в душе с себялюбием), вместо того чтобы позволить даянию
полностью проявиться в оказываемом воздействии, обращает свою рефлексию на
Дающего, теряя и то и другое.
Когда ты послан. Бог остается для тебя присутствием в настоящем; тот, кто
отправляется в путь, будучи посланным, всегда имеет Бога пред собой: чем
вернее Исполнение, тем сильнее Близость и тем более она постоянна;
разумеется, он не может иметь дело с Богом, но он может быть его
собеседником. Напротив, обращение вспять делает Бога объектом. Его мнимый
возврат к первооснове принадлежит поистине к захватывающему весь мир
движению отклонения, так же как и мнимое отклонение исполняющего Послание
поистине принадлежит к захватывающему весь мир движению возврата.
Ибо оба метакосмические основные движения, захватывающие весь мир:
расширение внутри собственного бытия и возвращение к связи с Богом, -
обретают свой высший человеческий образ, высшую духовную форму своей борьбы
и своего примирения, своего смешения и своего разделения в истории
отношений человека к Богу. В возвращении рождается на земле слово, в ходе
своего распространения оно окукливается в религию, в новом возвращении оно
вновь возрождает себя окрыленным.
Здесь господствует не произвол, хотя порой движение к Оно уводит так
далеко, что грозит подавить и задушить движение нового исхода к Ты.
Громогласные откровения, на которые ссылаются религии, по сути своей
тождественны тихим, что даются всюду и во все времена. Великие откровения,
стоящие у истоков возникновения могучих общностей, на поворотных пунктах
человеческого времени, суть не что иное, как вечное Откровение. Но
откровение не изливается в мир через того, кто его восприемлет, как через
воронку, оно привораживает его, оно охватывает всю его стихию во всем его
определенном бытии и сплавляется с ним. Так же и человек, ставший "устами",
есть именно "уста", но не рупор, он не орудие, но орган, подлежащий
собственным законам звучащий орган, а звучать означает окрашивать звук.
Однако существует качественное различие между историческими эпохами. Есть
полнозрелость времени, когда истинная стихия человеческого духа,
подавленная и погребенная, достигает незримой готовности в своем заточении,
в такой угнетенности и в таком напряжении, что ждет она лишь прикосновения
Того, кто коснется ее, чтобы вырваться на волю. Откровение, которое будет
явлено здесь, охватывает достигшую готовности стихию всю целиком, во всем
ее качественном своеобразии, переплавляет ее и вкладывает в нее образ,
новый образ Бога в мире.
Так на пути истории, в изменениях человеческой стихии все новые области
мира и духа возводятся в образ, призываются к божественному образу. Все
новые сферы становятся местом богоявления. Это не самовластие человека
действует здесь и не чистое прохождение Бога, это смешение божественного и
человеческого. Посланный в откровении несет в очах своих образ Бога;
хотя он и сверхчувствен, он несет его в очах духа своего, в его зрительной
силе, которая полностью реальна и никакая не метафора. Дух отвечает также
через созерцание, через образное созерцание. И хотя мы, земные существа,
никогда не можем узреть Бога без мира и созерцаем лишь мир в Боге,
созерцая, мы вечно образуем образ Бога.
Образ - тоже смешение Ты и Оно. В вере и культе он может застывать,
превращаясь в объект; но из сущности отношения, которая продолжает жить в
нем, образ будет снова и снова становиться присутствием в настоящем. Бог
вблизи своих образов, коль скоро человек не отдаляет их от Него. В
истинной молитве культ и вера объединяются и очищаются, становясь живым
отношением. То, что в религиях жива истинная молитва, есть свидетельство их
истинной жизни; коль скоро жива молитва, живы и они. Вырождение религий
означает вырождение в них молитвы: сила отношения в них все более убывает,
задавленная объектностью, и все труднее изречь Ты всем своим целым
нераздельным существом, и в конце концов, дабы не утратить способности к
изречению Ты, человек должен покинуть ложную защищенность ради риска
Бесконечного; из общности, над которой возвышается лишь купол храма, но
свод небесный ее уже не покрывает, он должен уйти в последнее уединение.
Приписывать этот порыв "субъективизму" означает проявлять его глубочайшее
непонимание: жизнь пред Лицом есть жизнь в Одной Действительности, в
единственной истинной "объективности", и человек, покидающий ложную
защищенность, хочет в истинно сущем обрести спасение от мнимой, иллюзорной
объективности, пока она не разрушила его истину. Субъективизм - это
наделение Бога душой, объективизм - превращение его в объект; один - ложное
закрепощение, другой - ложное освобождение, и тот и другой суть отклонения
от пути действительности и являют собой попытку подмены действительности.
Бог вблизи своих образов, когда человек не отдаляет их от Него. Если же
распространяющее движение религии подавляет движение возвращения к Нему и
отдаляет образ от Бога, то меркнет лик образа, мертвеют его уста. бессильно
поникают руки. Бог уже не знает его и всемирный дом. выстроенный вокруг его
алтаря, человеческий космос - рушится. И к происходящему здесь принадлежит
также то, что человек в разрушении своей истины не видит более, что же
здесь произошло.
Произошел распад слова.
Слово есть в Откровении сущное, в жизни образа действующее, во владычестве
умершего становится оно обозначающим.
Такова дорога и обратная дорога вечного и вечно присутствующего слова в
истории.
Времена, в которые явлено сущное слово, суть те, в которые возобновляется
связь Я с миром: времена, когда правит действующее слово, суть те, в
которые сохраняется согласие между Я и миром; времена, когда слово
становится обозначающим, суть те, в которые происходит утрата
действительности, отчуждение между Я и миром, становление рока - пока не
наступит великое потрясение, и дыхание не замрет во мраке, и не воцарится
предуготовляющее молчание.
Но эта дорога - не круговорот. Она есть путь. В каждом новом зоне все
сильнее гнет рока, возвращение все более подобно взрыву. И богоявление все
ближе, оно все ближе к сфере между сущими: оно приближается к царству,
которое среди нас, которое сокрыто в этом между. История - это таинственное
приближение. Каждая спираль ее пути вводит нас во все более глубокую пагубу
и в то же время приводит нас к возвращению, через которое еще сильнее
являет себя связь с основой сущего. Но событие, которое в мире зовется
возвращением, у Бога есть Избавление.
П О С Л Е С Л О В И Е
1
Когда я (более сорока лет назад) сделал первый набросок этой книги, мной
двигала внутренняя необходимость. Одно видение, которое с юности снова и
снова посещало меня и каждый раз теряло четкость очертаний, обрело наконец
неизменную ясность, и эта ясность столь явно обладала сверхличностным
характером, что я скоро осознал, что должен об этом свидетельствовать.
Некоторое время спустя, после того как я удостоился обрести надлежащее
Слово и решился записать книгу в ее окончательном виде (1923),
обнаружилось, что многое нуждается в дополнении, однако на своем месте и в
самостоятельной форме. Так возникли небольшие работы, частично
истолковавшие с помощью примеров то видение, о котором шла речь, частично
объяснявшие его, когда мне приходилось оспаривать некоторые возражения,
частично критиковавшие те воззрения, которым названные работы во многом
обязаны, хотя тем, кто эти воззрения высказывал, не раскрылось в его
центральном значении мое самое существенное положение - о тесной связи
между отношением к Богу и отношением к ближнему. Позднее к этим работам
присоединились другие, которые указывали на антропологические основания и
на социологические выводы. Тем не менее стало очевидным, что далеко не все
вопросы получили достаточное освещение. Время от времени ко мне обращались
читатели, с тем чтобы уяснить, что я подразумевал в том или ином случае.
Долгое время я отвечал каждому из них, но постепенно заметил, что не в
состоянии удовлетворить их справедливое требование и, кроме того, не имею
права ограничивать отношение диалога лишь теми моими читателями, которые ко
мне обратились, - быть может, как раз те, кто не решился нарушить молчание,
заслуживают особенного внимания. Так я пришел к необходимости ответить
публично, прежде всего на некоторые существенные вопросы, которые по смыслу
связаны между собой.
2
Первый вопрос может быть сформулирован с достаточной точностью примерно
так: если мы, как утверждается в книге, можем состоять в отношении не
только к другим людям, но также к существам и вещам, то что тогда
составляет подлинное различие между теми и другими? Или еще точнее: если
отношение Я-Ты обусловливает взаимность, фактически объемлющую и Я и Ты,
как может быть в качестве такого отношения понято отношение к природному?
Еще точнее: если мы предположим, что также существа и вещи природы, которых
мы встречаем как наше Ты, дают нам некий род обоюдности, каков тогда
характер этой обоюдности и что дает нам право применять к нему это
фундаментальное понятие?
Очевидно, на этот вопрос нет единодушного ответа; здесь вместо того,
чтобы, как обычно, охватывать природу как некое целое, мы должны
рассматривать ее различные области по отдельности. Некогда человек
"приручил" зверя и теперь еще способен произвести это особенное воздействие
на животное. Человек вовлекает его в свою атмосферу и побуждает к тому,
чтобы зверь естественным образом воспринял его, чужого, и "принял его".
Человек добивается от животного некоего - часто поразительного - активного
ответа на его приближение, на его обращение к нему и в общем тем более
сильного ответа, чем больше его отношение есть подлинное изречение Ты.
Животным, как и детям, нередко удается распознать притворную нежность. Но и
вне сферы приручения порой имеет место подобный контакт между человеком и
зверем: речь идет о людях, которые в глубине своего существа обладают
потенциальным партнерством с животными, причем преимущественно это люди, в
которых преобладает не "животное" начало, но скорее от природы духовные
личности.
Зверь не двойствен, как человек: двойственность основных слов Я-Ты и Я-Оно
ему чужда, хотя он может как внимать другому существу, так и рассматривать
предметы. Все же мы можем сказать, что здесь двойственность латентна.
Поэтому, рассматривая эту сферу в перспективе нашего изречения Ты, которое
исходит от нас к твари, мы можем назвать ее порогом взаимности.
Совершенно по-другому обстоит дело с теми областями природы, в которых
отсутствует спонтанность, одинаково присущая нам и животным. В наше понятие
растения входит то, что оно не может реагировать на наше действие, не может
"ответить". Однако это не означает, что здесь нам совершенно не уделено
никакой взаимности. Деяния или соотнесения отдельного существа здесь,
разумеется, нет, однако есть взаимность самого бытия, взаимность, сущая в
бытии, и никакая иная. Живая цельность и единство дерева, которые
ускользают от взгляда того, кто лишь исследует, и раскрываются тому, кто
говорит Ты, присутствуют именно тогда, когда он присутствует, он дает
дереву проявлять эту живую цельность и единство, и теперь дерево, сущее в
бытии, ее проявляет. Наши мыслительные привычки затрудняют нам прозрение
того, что здесь, разбуженное нашим отношением, нечто исходящее от сущего в
бытии искрится нам навстречу. В сфере, о которой идет речь, требуется
чистосердечно отдать справедливость действительности, раскрывающейся перед
нами. Эту обширную сферу, простирающуюся от камней до звезд, я бы хотел
обозначить как пред-пороговую, т. е. присущую ступени, которая лежит перед
порогом.
3
Однако теперь возникает вопрос о сфере, которую, пользуясь тем же образным
языком, можно назвать сферой того, что "над порогом" (superliminare), т.е.
сферой перекладины, которая венчает дверь сверху, - сферой Духа.
Здесь также должно провести разграничение между двумя областями; однако
здесь оно проникает глубже, нежели то, которое проводят в царстве природы.
Это разграничение между тем, берущим начало в духе, что уже вошло в мир и
воспринимается в нем посредством наших чувств, с одной стороны, и тем, что
еще не вошло в мир, но готово войти в него и становится для нас
присутствующим в настоящем, - с другой. Это разделение, мой читатель,
основано на том, что духовное образование, уже вошедшее в мир, я как будто
могу показать тебе, тогда как другое - нет. На духовные образования,
которые в этом мире, общем для нас с тобой, у нас "под рукой" ничуть не в
меньшей степени, нежели вещь или природное существо, я могу указать тебе,
так же как и на нечто доступное тебе в действительности или в возможности,
но не на то, что еще не вошло в мир. Но если и здесь, относительно этой
пограничной области, мне зададут вопрос, где же тут следует искать
взаимность, мне останется лишь прибегнуть к косвенному намеку на вполне
определенные, но едва ли поддающиеся описанию процессы в жизни человека,
которому было дано откровение духа как встречи, и, наконец, если косвенного
намека будет недостаточно, мне ничего не останется, мой читатель, как
обратиться к свидетельству твоих собственных тайн, пусть глубоко
погребенных, но все же еще достижимых.
Вернемся же теперь к первой области, к области того, что у нас "под рукой".
Здесь можно привести некоторые примеры.
Пусть вопрошающий представит себе одно из дошедших до нас изречений одного
из тех учителей, которые жили тысячи лет назад, и постарается теперь изо
всех сил уловить это изречение слухом, т. е. как исшедшее из уст того, кто
говорит в его присутствии, услышать его собственными ушами и воспринять
его. Для этого он должен всем своим существом обратиться к тому, кто, не
присутствуя, изрекает присутствующее здесь изречение, т. е. он должен
усвоить по отношению к живому и мертвому то соотнесение, которое я именую
изречением Ты. Если это удастся ему (для чего, разумеется, воли и усилия
недостаточно, однако человек может снова и снова браться за это
предприятие), он услышит - только сперва, быть может, невнятно - голос,
тождественный тому, который будет звучать для него из других подлинных
изречений того же учителя. Отныне он уже не сможет сделать то, что мог
прежде, когда обходился с изречением, как с неким объектом: невозможно
будет выделить из него никакого содержания и ритма; он восприемлет лишь
неделимую цельность Изреченности.
Но это еще связано с личностью, с соответствующим данному времени
обнаружением личности в ее слове. Однако то, что я подразумеваю, не
ограничено продолжающимся действием в слове некоего личного бытия. Поэтому,
чтобы дополнить вышесказанное, я должен прибегнуть к одному примеру, в
котором нет более места ничему личному. Как всегда, я выбираю пример,
который для некоторых людей связан с яркими воспоминаниями. Это - дорийская
колонна, когда-либо в том или ином месте явившаяся человеку, который
способен и готов к тому, чтобы к ней обратиться. Мне она впервые
встретилась в Сиракузах, она выступала из церковной стены, в которой
некогда была замурована: тайное древнейшее мерило представляло себя в столь
простом образе, что ничего единичного нельзя было здесь разглядеть, ничем
единичным невозможно было здесь наслаждаться. Надлежало совершить то, что я
мог совершить: стоя перед этим духовным образованием, которое прошло через
приобщающее к изначальному Смыслу врожденное чувство человека и его руки и
оформилось в тело, вместить и удержать со-стояние. Исчезает ли здесь
понятие взаимности? Оно лишь погружается обратно во тьму или преображается
в некое конкретное положение вещей, решительно отвергая отвлеченность, но
остается светлым и внушающим доверие.
Отсюда мы вправе бросить взгляд также в другую область, в область того, что
"не под рукой", в область контакта с "духовными сущностями", в область
возникновения Слова и Формы.
Дух, ставший Словом, Дух, ставший Формой, - каждому, кого коснулся Дух и
кто не закрывался от него, в какой-то степени известно основополагающее
Фактическое: что такое не пускает ростки и не произрастает в мире человека,
не будучи посеянным, но про-исходит из его встреч с Другим. Не из встреч с
платоновскими идеями (относительно последних я не обладаю никаким
непосредственным знанием и не в состоянии понять их как сущее в бытии), но
с Духом, который нас овевает и вдыхает себя в нас. И снова мне вспоминается
странное признание Ницше, который, описывая процесс "вдохновения", говорит,
что человек берет, но не спрашивает, кто здесь дает. Да будет - человек не
спрашивает, но благодарит.
Тот, кому ведомо веяние Духа, погрешает, вознамерившись завладеть Духом или
вызнать его характерные признаки. Но он нарушает верность и тогда, когда
приписывает дар себе самому.
4
Рассмотрим еще раз то, что было здесь сказано о встречах с природным и с
духовным.
Вопрос может звучать так: вправе ли мы говорить об "ответе" или
"обращении", которые приходят из сферы, лежащей за пределами всего, что мы
в своем рассмотрении порядков иерархии сущего наделяем спонтанностью и
сознанием, как о чем-то таком, что именно как ответ или обращение имеет
место в человеческом мире, где мы живем? Обладает ли то, о чем здесь было
сказано, какой-либо иной значимостью, или это только "персонифицирующая"
метафора? Не угрожает ли здесь опасность некоей проблематичной "мистики",
стирающей границы, которые проводило и с необходимостью должно было
проводить всякое рациональное познание?
Ясная и устойчивая структура отношения Я-Ты, близкого каждому, кто чист
сердцем и обладает мужеством, чтобы его составить, не имеет мистической
природы. Чтобы понять эту структуру, мы порой должны отказаться от привычек
нашего мышления, но не от изначальных норм, которые определяют человеческое
мышление действительности. Как в области природы, так и в области Духа -
Духа, который продолжает жить в изречениях и произведениях, и Духа, который
хочет стать изречением и произведением, - мы вправе понимать оказываемое на
нас воздействие как воздействие Сущего.
5
В следующем вопросе речь идет уже не о пороге, не о том, что перед порогом
и над порогом взаимности, но о ней самой как о входной двери нашего
наличного бытия.
Спрашивается: как обстоит дело с отношением Я-Ты между людьми? Всегда ли
оно со-стоит в полной обоюдности? Всегда ли оно способно на это, всегда ли
оно дерзнет быть таким? Не подвержено ли оно, как все человеческое,
ограничению нашей недостаточностью, но также ограничению посредством
внутренних законов нашей совместной жизни?
Первое из этих двух препятствий довольно хорошо известно. Все, начиная с
того, что твой взгляд день за днем встречает отчужденность в глазах
"ближнего", притом что он нуждается в тебе, и кончая печалью святых, раз за
разом втуне предлагающих великий дар, - все говорит тебе о том, что полная
взаимность неприсуща совместной жизни людей. Она - милость, к приятию
которой человек всегда должен быть готовым и на которую он никогда не может
рассчитывать как на нечто гарантированное.
Однако бывает так, что отношение Я-Ты по самой своей принадлежности к
определенному роду не может развиться в полную взаимность, если оно должно
и дальше существовать в пределах своего рода.
В другом месте как такого рода отношение я охарактеризовал отношение
подлинного воспитателя к своему воспитаннику. Для того чтобы помочь
осуществиться в действительности наилучшим возможностям, присущим ученику,
учитель должен относиться к нему, как к этой определенной личности в ее
потенциальности и ее актуальности, точнее, он должен знать его не как
простую сумму свойств, стремлений и торможений, он должен понимать его как
некую целостность и утверждать его в этой его целостности. Однако учитель
может это лишь тогда, когда он всякий раз встречает ученика как своего
партнера в некой биполярной ситуации. И для того чтобы его. воздействие на
ученика было цельным и осмысленным, он должен всякий раз проживать >ту
ситуацию во всех ее моментах, исходя не только из своей собственной точки
зрения, но также с точки зрения своего предстоящего: ему надлежит
прибегнуть к реализации такого рода, который я называю схватыванием. Хотя
это зависит от того, что он также пробуждает в воспитаннике отношение Я-Ты,
что равным образом и последний относится к воспитателю, как к этой
определенной личности, и утверждает ее, все же особое воспитывыющее
отношение не может обладать прочным и продолжительным существованием, если
воспитанник со своей стороны прибегает к схватыванию, проживая в общей
ситуации ту ее часть, которая принадлежит воспитателю. Кончается ли тогда
отношение Я-Ты либо приобретает характер совершенно иного рода, характер
дружбы, оказывается, что с...
Продолжение на следующей странцие...
